История Латвии не так уж уникальна, когда речь идет о национальных отношениях. Те же страсти в Европе бушевали даже не в прошлом, а в позапрошлом веке. Взять, например, "второй государственный язык".
Правящей нацией в Австрийской империи веками были немцы. Пока большинство остальных народов страны являли собой типичные крестьянские общины (вроде латышей в начале XIX века), все шло как по маслу. Но к середине XIX века у чехов состоялась своя Атмода. Усилиями сначала просвещенных одиночек, а затем пробуждающегося общества был воссоздан чешский литературный язык, написаны "народные эпосы". Чехи стали осознавать себя нацией. И вскоре в имперской провинции Богемия во весь рост встал вопрос об использовании чешского языка в органах власти, судах и школах.
Надо сказать, что в Вене многие склонны были пойти навстречу чехам, не находя в их требованиях ничего криминального. В конце концов, параграф 19 Конституционного закона 1867 года гласил: "Государством признаются равные права на использование всех языков страны в школах, органах управления и общественной жизни". Дело за воплощением в жизнь.
В 1871 году правительство решило пойти чехам навстречу. Разработать конкретные детали компромисса было поручено министру торговли Альберту Шеффле. Тут удивляться не стоит, премьер–министр граф Гоненварт, будучи человеком умным, прекрасно понимал: успешнее всего национальные вопросы решают люди, которые помимо этого умеют что–то еще. А Шеффле был видным экономистом и социологом, профессором. А профессиональные "интеграторы" в разрешении национальных проблем, как правило, заинтересованы меньше всего: с чего им после этого жить?
"Феодальная система был крайне заинтересована в обострении национальных противоречий, — писал по этому поводу историк австрийской монархии Оскар Яси. — Праздная прослойка ничего не производящих людей приняла на себя роль "государствообразующего элемента", защитника страны от "предательства" со стороны национальных меньшинств".
Люди "производящие" в ответ предсказуемо из империи бежали. В 1876–1910 годах из Австро–Венгрии эмигрировало 3,5 млн. человек — наибольший процентный показатель в Европе, включая тогдашних главных поставщиков эмигрантов — Италию и Россию. (И очень близкий — к сегодняшней эмиграции из Латвии.)
Альберту Шеффле быстро удалось выработать базу для компромисса. Одним из ключевых моментов стало положение, согласно которому назначать на должности чиновников и судей в Богемии в дальнешем станут только тех, кто владеет обоими языками провинции — немецким и чешским. Фактически это означало введение второго госязыка на региональном уровне.
Когда недовольные богемские немцы попросили Шеффле найти другой вариант, тот воззвал к их чувству справедливости: "В отсутствии нравственного начала никакие правовые и технические меры не помогут. Я не вижу более важной задачи для гражданского воспитания, чем вселять в души будущих граждан государств с этнически неоднородным населением основополагающую идею национальной справедливости".
Но немцам было не до нравственных начал. Ведь вот что получалось: немецкая интеллигенция оставалась моноязычной, а чешкая давно стала двуязычной. Это что же, немцам придется или учить чешский, или уступать места в госуправлении? Да не бывать такому!
"Сохранение немецкого духа" в Праге (городе, даже исторически ну никак не немецком!) стало лозунгом местных "дойч–партий". Писались петиции, устраивались "буммели" ("патриотические" шествия немецких студентов по Праге с факелами и без). Привлекли даже германского канцлера Бисмарка, который советовал австрийскому императору отказаться от затеи. Больше всего возмущались немецкие либералы: "Нас затопит славянское море!" Лишний пример того, как "национальное мышление" превращает либерализм в свою полную противоположность.
В общем, император уступил. Реформу похерили. Все ключевые языковые положения были выброшены из документа при голосовании в госсовете.
Альберт Шеффле подал в отставку, просьбу о которой закончил так: "Следуя общему нравственному началу, согласно которому мы не должны обращаться с другими так, как не хотели бы, чтобы обращались с нами, совесть не позволяет мне участвовать в осуществлении плана, утвержденного государственным советом".
В 1897 году правительство графа Бадени попробовало вернуться к идее, издав указ, согласно которому с 1901 года все чиновники в Богемии обязаны были владеть обоими языками. Снова факельные шествия, уличные беспорядки и снова стоп–приказ.
"Провал этого предприятия стал для империи роковым, — писал Оскар Яси уже после 1918 года, после развала Австро–Венгрии и образования на ее руинах новых государств (в том числе Чехословакии). И делал вывод: — Там, где подлинные интересы людей приносятся на алтарь так называемой лояльности, воспитать эту лояльность в них спонтанно невозможно. Нельзя привить национальную солидарность, если прогресс одного народа подчиняется интересам другого народа… Полное отсутствие духа честной политической игры стало главным препятствием для решения национального вопроса".
Все это было предсказано австрийцам за много лет до этого. К примеру, в 1846–м француз Шарль Монталамбер говорил: "Австрийская монархия — уникальная общность двадцати наций, сохранить которую могла бы справедливость, но несправедливость ее же и разрушит". Но справедливость, честная игра, солидарность и "национальное мышление" — вещи редко совместимые. Если совместимые вообще.
--------------------------------------------------------------------------------------------------------
Комментариев нет:
Отправить комментарий