Геннадий Афанасьев: Премьера русского абсурда. Часть 2. "Кровавое воскресенье"

вторник, 27 марта 2012 г.

Премьера русского абсурда. Часть 2. "Кровавое воскресенье"

"Кровавое воскресенье".

Русская катастрофа в столице русской культуры. Артистический, художественный и политический мир Петербурга.

Расстрел рабочих 9 января 1905 года на Дворцовой площади в Санкт-Петербурге стал поворотным пунктом в истории Российской империи. В этот момент была пройдена “точка возврата” не только в отношениях имперского правительства и русского общества, но и подорваны традиционные народные представления о царской власти, бывшие одним из важнейших архетипов русской культуры. И тут перед нами встает крайне важный вопрос – как вообще могло случиться такое?! Как нам представляется, если бы разные части русского общества находились в одном семантическом поле, говорили на одном языке, трагедии вообще можно было бы избежать.

Дело в том, что рабочие просто не могли поверить в то, что их не допустят к царю. В их системе координат это было немыслимо. Точно так же как для бюрократии сама затея рабочих была немыслима и абсурдна – человек эпохи позитивизма, европеец просто не может действовать подобным образом. Бюрократия, кажется, так и не смогла поверить в реальность затеи рабочих, она не знала, как действовать в этой ситуации и поступила наихудшим образом – вызвала войска. Войска же верили в устав и распоряжения по военному ведомству, строго предписывавшие при приближении толпы на определенное расстояния и после предупреждения открывать огонь, что и было сделано.

Это не оправдывает бюрократию и войска, но говорит о том, что не будь утрачен нацией единый язык культуры, события могли бы развиваться совершенно иначе. Именно утрата этого единого языка, единой системы координат и есть главная трагедия, которую продемонстрировали события 9 января. Зинаида Гиппиус напишет: «Там, при дворе, в сущности, ничего не понимают. Там идет какая-то своя жизнь, со своими большими и маленькими горестями, там свои дела и своя среда... Мещанская? Не знаю, во всяком случае, потрясающе некультурная, невежественная…

А царь? Не покажется ли странным, что я ни слова не говорю о царе? Пора сказать о нем, хотя это очень трудно. Потому трудно, что царя не было. Отсутствие царя при его как бы существовании тоже вещь сама по себе очень страшная. И царица, и слуга ее верная, и "старец" Гришка все-таки были, царя же не было окончательно и бесповоротно. Николай Александрович Романов, человек, - чуть-чуть был: бледная тень, и даже в приятных очертаниях. Его супружески любила данная ему жена. Может быть, дети были к нему привязаны. Но уже марево - обожание стеклоглазой Ани, которая думала, что обожает "царя", бледную же тень человека она вовсе не различала. Да и трудно было различать. Оттого трудно и любить. Оттого с удивляющей легкостью ушли от него почти все, едва было объявлено, что "царя нет". Царя нет, от Николая Романова ушли, как от пустого места» (Гиппиус З. Воспоминания. М., 2001. С. 75-81.).

Тут интересно все: и высказанная констатация факта – после 9 января 1905 г. царя не было, и подразумеваемое – в России нужен царь, он должен "быть" (что само по себе поразительно, если учесть из чьих уст мы это слышим), и не сказанное – в ситуации, когда царя не стало, интеллигенция попыталась заполнить этот вакуум, став "коллективным царем", то есть попытавшись сыграть ту роль, которую в русском культурном пространстве раньше играл царь. Однако для того чтобы не просто "сыграть роль", а действительно заполнить вакуум, интеллигенция должна была заговорить на языке русского культурного пространства и, в частности, заговорить на языке (в знаковой системе) понятном народу, например, рабочим, пришедшим 9 января к Зимнему дворцу. Скажем сразу, это ей не удалось – интеллигенция говорила на своем, интеллигентском русском, и Россию она постигала исходя из своей знаковой системы.